ХХVII.
Перед
вторым разбором дела бр. Скитских в
Харькове. — Строгости по проверке входных
билетов в палату. —
Курьезы со строгостями. — Начало дела.
— Защитники и корреспонденты. —
Свидетели. — Епископ Илларион
прибывает в зал суда для
дачи показаний.
Ко
вторичному разбору дела бр. Скитских в
Харькове общественное внимание вновь приподнялось.
Прикосновенные
и, вообще, так или иначе, заинтересованные
лица и учреждения
начали серьезно готовиться.
В
общественной атмосфере чуялись недобрые
предчувствия и, как бы,
ожидание
чего-то рокового и неотвратимого.
До
известной степени опасения за судьбу Скитских питались и слухами о
новом старшем председателе
Харьковской судебной палаты Чернявском, —
как о суровом, непреклонном судье
и большом формалисте, — он
самолично, говорили,
будет председательствовать по этому делу.
Говорили,
что Епископу Иллариону было свыше предложено дать показания
на суде и что он думает выехать для этого в Харьков.
Среди Полтавской адвокатуры шли
совещания, как бы
понадежнее организовать защиту
Скитских — и говорила, что решено было
командировать присяжного поверенного Дмитриева
в Петербург
и Москву для приглашения кого-либо
из светил столичной адвокатуры.
Волновался
и я —
как бы целесообразнее организовать успешную передачу из Харькова в
Полтаву, в "Губ. Вед",
сообщений и
отчетов
о деле и
обеспечить своевременное их помещение
в газете.
На
первом разборе дела — нас, сотрудников, "Губ. Вед." работало
двое — отчет был подробный и обстоятельный,
прямо стенографический, но достигалось это с большим трудом.
И
при втором разборе, конечно, нельзя было
ограничиться одним человеком, по меньшей
мере надо было
ехать двум, а для этого, само собой
разумеется, необходимо было запастись
двумя сотрудническими билетами.
По
моей просьбе, управлявший тогда
губернией
Вице-Губернатор
К. А. Бялясный послал Чернявскому
телеграмму с просьбой — оставить для Полт. Губ. Вед.
два корреспондентских билета.
На
другой день получился
телеграфный ответ,
что просьба будет удовлетворена
— и потому я на свой счет успокоился.
К
16 марта 1899 года — дню разбора дела бр. Скитских — я, с двумя сотрудниками,
работавшим в "Полт.
Губ. Вед." хроникером С. А. Эдлиным и
Кременчугским корреспондентом П. М.
Дейчманом, отправился в Харьков. Остановились в Астраханской гостинице, как самой близкой
к зданию судебной
палаты — еще старому, на Соборной площади.
Условился
с сотрудниками, что я буду посещать
заседания палаты все, а сотрудники
поочередно, — их отчеты за каждый день
будут мною прочитываться ночью, дополняться моими
заметками и утром отправляться
на вокзал к 11 часовому поезду. В Полтаве отчеты будут получаться в 4 часа дня, тотчас
поступать в набор — и на другой день их уже
и будут читать.
Такт
мы и делали — работа была адская,
сотрудники выбились из сил, а мне приходилось
в продолжение
всего процесса — т. е. шесть дней спать
не более 3 — 4 часов в сутки. Но зато отчеты были выше
всякой похвалы — подробные, обстоятельные
и своевременно попадали в газету.
В
день, назначенный для первого заседания палаты, т. е. 16 марта, мы спозаранку
отправились в суд.
Около
здания суда
стояли не большие
кучки народа, но полиции было,
кажется,
более чем достаточно. Группами никого не
подпускали близко к зданию
суда, а требовали, что бы подходили по
одиночке и билеты держали в руках, так как
контроль начинался
чуть не за версту от суда.
На
улице контролировали городовые, в дверях и
коридорах суда — помощники приставов и
приставы, поближе к залу заседаний — курьеры и судебные приставы.
Прямо какие-то
сверх строгости. Положительно надоедало
показывать билет, пока бывало доберешься
до зала.
Кстати
— на почве таких строгостей возникало не
мало и курьезов. Так, не помню, на который
день суда, один из приставов, проверявших билеты, на лестнице, ведущей в зал
заседаний, — вдруг, когда раньше
контролировавшие
меня уже пропустили, — преградил мне
дальнейший путь.
—
Нельзя.
—
Почему - недоумеваю
я и показываю билет.
—
Нельзя.
За
мной и другие,
с билетами в руках, остановились, образовав компактную группу.
У пристава на лице была написана такая
непоколебимая уверенность в своем праве не
пустить нас и такая решимость до конца
осуществить это право, — что я
нашел дальнейшие
разговоры и всякие препирательства
излишними и даже далеко
не
безопасными. Мне
показалось,
что пророни я одно слово — и немедленно последует распоряжение:
—
Отвести его в участок!
Тут
же по сторонам пристава стояли двое
городовых, позы и выражения
их не оставляли сомнения, что такое распоряжение пристава да и всякое другое будет
неукоснительно и буквально исполнено.
Я
решил отступить — и наметил такой план
действий — пойти вдоль коридора и
попытаться найти обходную дверь в
верхний
этаж, где был зал, заседаний.
Пошел
— и действительно нашел дверь, затем
лестницу и вышел в коридор верхнего этажа, а
потом уже дошел и до цели своих стремлений.
В
другой раз, подобным же манером, не пустили
свидетеля — известного и в Полтаве
зубного врача Николаева — и тоже не пустили
так, зря, без всяких поводов, хотя тот
показывал свой пропускной билет. Николаев
ушел домой и написал заявление
председателю, что его не пропустили.
Чернявский,
после
этого, сделал распоряжение,
что бы имеющим билеты полиция не чинила
препятствий для проникновения в суд.
Перед
первым заседанием
суда, я отправился представиться
председателю палаты Чернявскому
и поблагодарить его за два билета.
Встретил
он меня очень сухо — да и весь он был
очень сухой старик — высокий и худой,
кожа на лице — совершенно высохший
пергамент — бледно-желтая,
мертвенная, какой-то
ходячий труп
— с резким голосом.
После
представления
я поспешил в зал — занять место
поудобнее.
Зал
заседаний, конечно, переполнен: много дам. Среди последних обращала на
себя внимание, не
пропустившая ни одного заседания, величественная
и красивая, хотя и не первой молодости, дама, в роскошном туалете,
который она переменяла ежедневно. Это была
Любарская, жена известного банковского
деятеля в Харькове, попавшего потом на
скамью подсудимых по делу о крахе Харьковского,
кажется, торгового банка.
Между
прочим, среди харьковской адвокатуры,
присутствовавшей на деле бр. Скитских, я
увидел впервые известного адвоката Левченко, обращавшего на себя
внимание своим изможденным лицом и
длинными, до плеч, волосами — словно
дьякон переоделся во фрак.
За
корреспондентским столом было не
многолюдно — от "Полт. Вед." два
корреспондента, от "Юж. Края", "Харьков.
Ведом." и еще — не помню, от
какой газеты.
Тут
я возобновил знакомство с Ефимовичем, бывшим тогда редактором "Харьков.
Губ. Вед.", которого я знал еще студентом,
и познакомился с известным Скворцовым,
командированным на дело Скитских Синодом.
Но
исключительное внимание не только
мое, но и всего зала привлекала скамья
защитников и, главным образом, сидящий
за
ней присяжный поверенный Карабчевский, которого я увидел в первый раз.
Своей
огромной фигурой, большой головой — он как-то
давил сидящих по обе его стороны
Зеленского и
Куликова.
Казалось,
ему тесно и вот-вот он расправит плечи — и
оба его соседа кувырком полетят со
скамьи на пол.
Как
и ожидали, председательствовал сам
Чернявский, а в составе сословных представителей,
между другими, был и исправл. должн. Харьков.
губ. предводителя д-ва фон-дер-Лауниц —
кажется тот, который потом был с.-петербургским
градоначальником и трагически покончил
свою жизнь.
Ввели Скитских; они почти не изменились
со времени первого разбора
дела. Степан также, как и в первый раз,
подойдя к скамье подсудимых, кланяется во
все стороны; Петр также апатичен и безразличен.
С
первых же слов Чернявского повеяло
строгостью и беспощадностью.
Своим
резким голосом, отчеканенными короткими
фразами, Чернявский
вел процесс, так сказать, по самому узкому
руслу, не давая уклоняться в сторону — и без
излишних слов пресекал малейшие
попытки, особенно защиты и в частности
Зеленского,
выйти на более широкий простор.
В
общем процесс представлял до известной
степени
повторение первого, — большинство — те
же лица в качестве свидетелей сменяли в зале
одни других, те же почти показания.
Новых свидетелей не много, между
ними г-жа Бородаева, показанию
которой, что она видела из окна или, кажется,
со двора своего дома, в роковой день убийства
Комарова, двух лиц, спешивших по взгорью,
мимо еврейского кладбища, по направлению в
Терновщину, обвинение
придавало важное
значение. Полагали, что эти двое —
именно и были
Скитские, спешившие на совершение
преступления.
"Публика"
с особым, исключительным интересом ожидала
показаний
Епископа Илариона — и не столько самих
показаний, как
появления свидетеля-епископа в
судейском зале.
Ходили
всякие слухи, и между прочим, что
Епископ
Иларион воспользуется своим правом и
предложит палате явиться для допроса к нему
на квартиру — в покои
архиерейского дома, в Харькове, куда он
приехал.
Слух
этот огорчал
всех, так как лишал возможности быть
свидетелями интересной картины.
Наконец,
сомнения рассеяны и страхи на этот счет
исчезли.
Часов
около 2-х, 17 марта,
после допроса очередных свидетелей,
предс.
Чернявский, довольно
официально, обращается к секретарю
палаты:
—
Господин секретарь уголовного
отделения! Потрудитесь отправиться в
квартиру Преосвященного Илариона
и передайте ему, что палата готова его в 3
часа выслушать и просит его занять
предназначенное ему место — а теперь делаю
перерыв на час.
"Публика"
насторожилась. Почти никто не
воспользовался часовым перерывом и не ушел
из палы, — напротив, в зал нахлынули все, кто раньше не особенно
интересовался делом и
редко сюда заглядывал, даже имея билет.
Курьеры
внесли мягкое кресло и поставили посредине
залы; поближе к судейскому столу — для
епископа-свидетеля.
К
3-м часам зал был переполнен; все,
кроме состава
палаты, были на местах; за
судейским столом все пространство
занято чинами судебного
ведомства.
Коридоры
переполнены курьерами.
Скитские
и их защитники на местах.
Ровно
в три часа движение в коридоре указало на
прибытие исключительного
свидетеля — и скоро в дверях показался
Епископ Иларион.
В
роскошной лилового
цвета рясе, в клобуке, с
панагией на золотой цепи.
Епископ
Иларион медленно вошел в зал; — все поднялись
со своих мест.
Владыка
перекрестился на икону и затем
благословил
кругом всех присутствующих.
Немедленно
же вошло и "присутствие
палаты".