Тарле
Евгений Викторович
Северная
война и шведское нашествие на Россию
|
|
Меню:
Северная
война и шведское нашествие на Россию;
Бібліотека |
|
Глава
I. 2
Насильственное отторжение от России ее приморских владений началось еще в XVI
столетии. Борьба Ивана Грозного за доступ русского народа к морю не увенчалась
успехом и окончилась потерей очень ценной территории.
Фриксель и другие шведские историки неправы, когда говорят, что Ингрия
(Ингерманландия) была в свое время первой территорией, захваченной шведами у
русских. Ингрия (старая Новгородская "Водская пятина") была захвачена шведами
лишь по Столбовскому договору 1617 г. А еще в 1595 г. по русско-шведскому
мирному договору, заключенному 10 мая 1595 г. в г. Тявзине, русские принуждены
были, несмотря на свои протесты, "уступить княжество Эстляндию" "со всеми
замками, которые суть: Нарва, Ревель, Вейсенштейн" и т. д. Только в 1703–1704
гг. вслед за Ингрией наступила очередь Эстляндии (Эстонии), и она в процессе
продолжающейся войны была возвращена России.
Заметим, кстати, по поводу этой идущей от Ивана Грозного традиции борьбы за
море, что в своих работах Маркс и Энгельс неоднократно высказывались, как
известно, в самых решительных выражениях, что Россия не могла нормально
развиваться, [370] не получив свободный выход к морю. О
колоссальном значении повелительного требования, выдвинутого всей русской
политической и экономической историей, овладеть выходом к Балтийскому морю,
Маркс говорит и в четвертой тетради своих замечательных "Хронологических
выписок"{4}.
---------------
{4} Маркс К. Хронологические выписки, IV. — Архив
Маркса и Энгельса, т. VIII. М., 1946, стр. 165
Нужно, однако, заметить, что предшественники Карла XII на шведском престоле —
и Карл IX и Густав Адольф, приходившие в столкновение с Россией в самый
критический момент ее существования, в разгаре разрухи Смутного времени и в
первые годы после воцарения Михаила, никогда не осмеливались ставить перед собой
ту задачу, которую поставил перед Швецией Карл XII, хотя нет никакого сравнения
между тяжким экономическим и политическим положением русского государства в
первые годы XVII в. и начинавшимся могуществом быстро шедшей вперед петровской
России.
Те короли, при которых создавалось и крепло шведское великодержавие, непохожи
были в своем отношении к России на того, которому суждено было навеки похоронить
это великодержавно под Полтавой. Когда, например, Карл IX решил в первые годы
XVII в. воспользоваться затруднительным положением русского правительства, то
расчеты его не шли дальше стремления утвердить шведские позиции на Прибалтике,
овладеть г. Корелой (Кексгольмом) и установить влияние шведов в Новгородской
земле. И вместе с тем его знаменитое письмо к Василию Шуйскому и дальнейшие его
обращения к царю сулили военный союз и помощь Швеции для борьбы против грозной
опасности со стороны Сигизмунда III, ничуть не отказавшегося от программы
обширнейшей агрессии против восточного соседа.
По мере усиления разрухи в Русском государстве аппетиты Карла IX, конечно,
росли, он уже думал о прямом завоевании Новгородской земли, но никогда не
выдвигал и мысли о завоевании или даже хотя бы установлении вассалитета
Московского царства. И когда после овладения Новгородом шведское правительство,
воспользовавшись "вакантным" состоянием московского престола после падения
Шуйского, задумало домогаться избрания на царство принца шведского Карла
Филиппа, то шведский король Густав Адольф, преемник Карла IX, всячески стремился
удостоверить русских своих контрагентов, что брат его Карл Филипп в случае
избрания будет совершенно самостоятельным от Швеции русским царем, и русский
парод нисколько не утратит своего суверенитета. Уже завоеванный шведами Новгород
они рассчитывали оставить за собой, но о покорении или вассалитете остальной
России не было и речи.
Правда, из кандидатуры Карла Филиппа ничего не вышло, и шведы натолкнулись на
упорное противодействие русского [371] населения. Но мы не
будем дальше на этом останавливаться. Нам важно было лишь отметить, во-первых,
то обстоятельство, что шведам уже в начале XVII столетия пришлось испытать
русское народное сопротивление всяким попыткам агрессии и захватов русской
земли, а во-вторых, подчеркнуть, что шведские правители начала XVII в., в том
числе Густав Адольф, у которого хватило сил победоносно пройти через всю
Центральную Европу и грозить существованию Габсбургской монархии, все-таки
никогда не увлекались мечтой о триумфальном въезде в Москву и разрушении
Русского государства.
* * *
Когда в январе 1617 г. начались русско-шведские мирные переговоры, то русские
представители уже со второго совещания (7 января) потребовали возвращения
Ливонии, заявляя, что она "за нами от прародителей государей наших, от государя
Георгия Ярослава Володимировича, который построил Юрьев Ливонский в свое время".
А шведы на это ответили насмешкой: "Ливонских городов вам за государем своим не
видать, что ушей своих". Русские твердили, что Ям, Копорье, Ивангород, Юрьев
(Дерпт), Ругодив (Нарва), Орешек (позднейший Нотебург-Шлиссельбург) — города
русские, и от них русское царство не отступится, и от Корелы (Кекегольма) тоже
не хотели отказаться. Но отказаться все-таки пришлось, слишком еще слабо было
московское правительство после страшных десятилетних смут и потрясений 1603–1613
гг., чтобы отстоять вооруженной рукой русское народное достояние от захвата
чужеземцами. Издевательства шведов во время этих долгих переговоров, начавшихся
в Дедерине и кончившихся в Столбове 27 февраля 1617 г., показывали, что никакого
значения угрозам московских правителей шведы не придавали.
Король Густав Адольф торжественно поздравил собравшийся в Стокгольме риксдаг
26 августа 1617 г. с победоносным для Швеции мирным договором, подписанным в
Столбове. В русской исторической литературе имеются два варианта речи, якобы
произнесенной перед представителями сословий королем, — один вариант принадлежит
С. М. Соловьеву ("История России", изд. 3, т. II, стр. 1131, а другой (не
похожий во многом) — Г. В. Форстену ("Балтийский вопрос в XVI–XVII столетиях".
СПб., 1894, т. II, стр. 148–149). Ни тот, ни другой исследователь не дают
никаких указаний на источник. С. М. Соловьев шведскими материалами не
пользовался никогда и, очевидно, доверился Н. Лыжину{6}.
Форстен не только знал шведский язык, но в другом месте своей книги и по другому
поводу даже называет единственный источник, на который должно было бы сослаться
в данном случае — собрание писем, [372] указов, речей,
распоряжений, оставшихся от Густава Адольфа и опубликованных в 1861 г.{7} Но в этом сборнике вовсе нет ни приводимого Лыжиным и
Соловьевым, ни приводимого Форстеном варианта. Форстеновский вариант, во всяком
случае, ближе напоминает слова Густава Адольфа, чем вариант Лыжина и Соловьева,
хотя и Форстен тоже вложил в уста короля кое-что, чего тот вовсе не говорил.
Форстен составил свой отрывок из взятых в разных частях документа слов короля.
Конечно, говоря об этом важном документе, мы должны, оставляя в стороне оба эти
скомпонованные мнимые варианта речи, сообщить читателю основные мысли Густава
Адольфа, прямо относящиеся к нашей теме и высказанные им на самом деле в более
деловом тоне.
---------------
{6} См. Лыжин Н. Столбовский договор и
переговоры, ему предшествовавшие. СПб., 1857,
стр. 48, 79–80.
{7} Konung Gustaf II Adolf skrifter. Stockholm, 1861
Король прежде всего поздравляет членов риксдага с "великолепной победой",
"великолепным миром" и начинает с указания на то, что этот мир, отделяя Швецию
от России "озерами, болотами, реками", дает стране безопасность. Россия занимает
крупную часть Европы и Азии, и ее могуществом не должно пренебрегать, она
победила три татарских царства: Сибирь, Казань, Астрахань. А самое важное — это
уступка в пользу шведов со стороны такого могущественного государства, как
Россия, крепостей: Ивангорода, Яма, Копорья, Нотебурга и Кексгольма с
прилегающими к этим крепостям земельными владениями. Отныне, радуется король,
Финляндия защищена большим Ладожским озером, Эстляндия — Нарвой и Ивангородом.
Очень любопытно отметить, что все эти отнятые у русских земли Густав Адольф еще
обозначает в этой своей речи старым, традиционным, идущим от древнего Новгорода
названием "Водской пятины", граничащей "с трех сторон: с Балтийским морем,
Ладогой и Пейпусом{8}.
---------------
{8} "... thet Wotskepetiniske land warder pa tree sidor frijat medh
osterhafwet, Laduga och Peibas..." — Там же, стр. 182.
В речи короля перед стокгольмским риксдагом, произнесенной 16 августа 1617
г., Густав Адольф и не думает ссылаться на какие-либо исторические или
юридические права Швеции на отнятые у России земли. Но ни ему, ни его слушателям
совершенно не интересно и не нужно придумывать какие-нибудь объяснения или
оправдания — победителя не судят.
Вот наиболее характерные слова Густава Адольфа: "Итак, я надеюсь на бога, что
и русское войско также... не перепрыгнет и не проскочит через этот ручей (ofwer
denna backen at hoppa eller springa)"{9}.
---------------
{9} Там же, стр. 181.
Но прошло всего восемьдесят лет, и русские при Петре перешагнули через
"ручей" и одолели "преграду", сооруженную Густавом Адольфом из их же
собственных, отнятых силой владений.
Недаром шведские послы при столбовских переговорах так "сердитовали" на
московских бояр, что те ни за что не [373] соглашались
вставить в договор ручательство "за наследников царя и будущих царей" и вовсе не
желали обещать, что эти "будущие цари" обязаны будут соблюдать условия
Столбовского договора{10}. Напротив! В Москве не скрывали,
что считают этот договор несправедливостью и грубым насилием.
---------------
{10} Извлечения из статейных списков и дел,
касающихся заключения и ратификации
Столбовского мирного договора. — Чтения в
Обществе истории и древностей Российских
при Московском университете, 1897, кн. 3, стр. 26
и след.
В Европе знали очень хорошо все те, кто интересовался международными
отношениями, что в Москве еще в середине XVII в. очень болезненно переживали и
вспоминали тяжелые условия навязанного России Столбовского договора. Гуго
Гроций, бывший в переписке со знаменитым шведским государственным канцлером
Акселем Оксеншерной, сравнивал чувства русских, вспоминающих об отторгнутых
шведским насилием стародавних русских владениях, с чувствами англичан, которые
вспоминают об отнятом у них французами старом британском владении —
Нормандии{11}.
---------------
{11} Письмо из Парижа от 26 ноября 1643 года. Rikskansleren
Axel Oxenstiernas skrifter och brefvexling, II, Bd. Stockholm, [1891], s. 366.
В Москве и в самом деле никогда не забывали о насильственно отнятых у русских
прибалтийских "вотчинах и дединах" и никогда не считали условий Столбовского
трактата окончательными. Когда возникла агрессивная война шведского короля Карла
Х против Польши, царь Алексей Михайлович без колебаний начал войну против
Швеции, ни за что не желая такого нового соседа для Белоруссии, как Швеция.
Тотчас же было затронуто больное место, и русский дипломат князь Данила Мышецкий
убеждал датчан соединиться против шведов с русскими, потому что шведский король
желает один завладеть Варяжским (Балтийским) морем. Русские вступили в Динабург
и по дороге к Риге в Кокенгаузен (древний русский Кукейнос) и Дерпт (старый
русский Юрьев). Все это было в июле и августе 1656 г., и московская рать уже
осадила Ригу, хоть и без успеха. А когда замечательный дипломат старой Руси
Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был послан заключать мир с Швецией, потому
что этого требовала изменившаяся политическая обстановка в Польше и на Украине,
то он очень хлопотал о том, чтобы Ливония осталась за Россией. Но миновала более
или менее выгодная для Москвы общеполитическая обстановка, и мечта
Ордин-Нащокина оказалась совершенно неисполнимой. Мир был заключен в 1657 г.
"вничью". Правильный государственный расчет говорил и Алексею Михайловичу, и
Ордин-Нащокину, и князю Мышецкому, что война с Польшей дело второстепенное, а
уничтожение ненавистного Столбовского договора, лишающего русский народ
возможности нормального экономического и политического роста, должно стоять на
первом плане. Но великое государственное дело пришлось отложить еще на четыре
десятилетия.
Самый значительный по глубине мысли и широте политического кругозора дипломат
допетровской Руси боярин Ордин-Нащокин [374] всегда стоял
за дружбу с Польшей и за мирные отношения с Турцией во имя энергичной политики
против Швеции и возвращения старых русских прибалтийских владений, в интересах
продвижения русского государства к морю.
Даже и тогда, когда ближним боярином царя Алексея Михайловича по
внешнеполитическим делам стал Артамон Сергеевич Матвеев, в глазах которого
вопрос о новых границах Москвы с Польшей казался первоочередным, русская
дипломатия буквально при каждом случае официальных переговоров со шведами не
переставала заявлять устами своих представителей об Ингрии, о "ливонском"
(точнее, эстонском) Юрьеве, о Карелии, о возвращении всех этих русских "вотчин и
дедин", городов Яма, Ивангорода, Копорья, Орешка-Нотебурга, Ругодива-Нарвы,
Корелы-Кексгольма, Юрьева-Дерпта и т. д. И когда Софья-правительница возобновила
в 1684 г. Кардисское соглашение с шведами, то ее представители, которым велено
было подтвердить мирные отношения с Швецией, чтобы развязать тогда России руки
на юге для действия против турок и Крыма, даже и тогда, не требуя, конечно, пока
от шведов удовлетворения своих претензий, успели, однако, ввернуть заявление об
этих русских землях, отторгнутых насильственно Швецией в годы Смуты.
Но твердая национальная традиция, жившая в русском народе, никогда не
отказывалась от отнятых шведами русских территорий на берегах Финского залива.
И когда, например, посадский человек Колягин просит взыскать с жителей
шведской Нарвы должную ими сумму по большой товарной операции (за лен и пеньку),
то истец именует ответчиков "ругодивными жителями"{12}.
Этот документ — а он не один — характеризует также обширные торговые связи
русского Севера с захваченными Швецией бывшими русскими владениями.
---------------
{12} ЦГАДА, ф. Шведские дела, 1700 г., марта 7, д. 19.
Дело псковитянина посадского человека
Василья Колягина о посылке к шведскому
королю грамоты о взыскании с шведских
подданных с ругодивных жителей крестьянина
Елизарьева с товарищи за взятые у него
Колягина ими товары, т. е. льну и пеньки 12 269
ефимков.
Не только Петр и его приближенные считали и называли сплошь и рядом Нарву
Ругодивом, Дерпт — Юрьевом, Кокенгаузен — Кукейносом, Нотебург — Орешком, Ревель
— Колыванью, Кексгольм — Корелой, но и новгородские крестьяне иначе не называли
Ингрию (Ингерманландию), как по-староновгородски, когда она была одной из пятин
"господина Великого Новгорода", — "Водской пятиной". Вот как, например, начинают
крестьяне Новгородского уезда свою челобитную, поданную ими царю в 1718 г.,
говоря о разорении времен Северной войны: "В прошлых годех неприятельские
шведские воинские люди приходили в твою, государь, сторону, в Водскую пятину...
церкви божий и помещиков наших домы и деревни пожгли и разорили без остатку..."
А после взятия Петром этих старых русских владений, уже после возвращения [375] "Шлютенбурга" — Орешка, продолжают челобитчики, "учали мы,
нижепоименованные немногие люди в старых своих деревнишках селиться". "Водская
пятина", а за ней и другие русские прибалтийские "вотчины и дедины" были
возвращены России после упорной, опасной, кровопролитной борьбы против Швеции.
Могучие социально-политические и экономические потребности широкого
беспрепятственного развития страны, повелительные нужды обеспечения ее обороны
от западных соседей диктовали русскому народу уже давно — с XVI в. особенно
настойчиво — необходимость овладеть Балтийским побережьем. Без успешного
завершения этого дела Россия рисковала стать со временем колонией или
полуколонией Запада.
|
