LIX.
Корреспонденции
с театра войны А. Писанецкого. —
Корреспонденция его с курских маневров и
отношение к ней ген. Зарубаева. — В первом
же деле с японцами Писанецкий ранен — Книга
Писанецкого "На войне". — Убийство
Плеве. — Ляоянские дни — Назначениие
Святополк-Мирского министром внутренних
дел. Речь кн. Святополк-Мирского. — Тревога
в общественном настроении.
Война
с каждым днем принимала все более для нас
зловещий характер — и это, конечно, не могло
не отражаться на психике оставшихся здесь,
на родине. Газеты и телеграммы читались
запоем — а у нас, в Полтаве, с особенным
интересом, со жгучим любопытством
положительно зачитывались
корреспонденциями с театра войны кап. А. И.
Писанецкого, отправившегося в Манчжурию
вместе с Елецким полком.
Капитан А. И. Писанецкий
А.
И. Писанецкий был давнишним моим
сотрудником — и писал, с обычным изяществом
своего литературного слога, со
свойственной ему мягкостью тона и
обстоятельностью, а не редко с неподдельным
поэтическим огоньком статьи и заметки по
всевозможным вопросам — военным,
общественным; повести и рассказы, рецензии
— и даже хроникерские заметки, — внося во
все эти работы любовь к литературным
занятиям, увлечение, знание дела и
исключительную добросовестность. Помню его
большие корреспонденции об известных
курских маневрах, на которых одной из армий
командовал будущий незадачливый
главнокомандующий в войне с японцами —
Куропаткин. Конечно, здесь, под Курском, он
победоносно закончил компанию, и другая
армия, которою командовал Великий Князь
Сергей Александрович, принуждена была
признать себя побежденной. Увы, имея против
себя Ойяму, и не на маневрах, а в
действительной войне, — Куропаткин
вынужден был испытать на себе участь
побежденного.
Корреспонденции
А. Писанецкого и тогда читались с интересом
и обнаруживали в авторе их знатока военного
дела и мастера в газетно-литературной
области. Между прочим, интересен такой
случай. В одной из корреспонденций,
вскользь было упомянуто о том, как в одном
горячем деле какая-то батарея в чем-то
напутала. Кажется, беда не большая, со
всяким может случиться, да еще на "репетиции"
войны. Но иначе взглянуло на это военное
начальство — бывший тогда начальником 9-й
дивизии генерал Зарубаев. В сообщении
Писанецкого о батарее он усмотрел
поношение армии, обнаружение военных
секретов, — и прочее в этом роде, — и вот
собрав всех офицеров, ген. Зарубаев учинил А.
Писанецкому горячий разнос...
Перед
отправлением на театр войны с японцами, я
условился с
Писанецким о том, что он будет регулярно и
обстоятельно корреспондировать, — что он и
делал. Вот эти то корреспонденции
Писанецкого, которые он писал под
псевдонимом — Долинский, полно и подробно
описывавшие все, что ему лично приходилось
видеть и испытывать, а также — и его
товарищами по дивизии и особенно ельцами и
орловцами, и установили таким образом живую
связь между Полтавой и ушедшим на войну
бывшим полтавским гарнизоном — и вообще
между местным населением и театром войны.
Картинные,
в иных случаях положительно художественные,
подробные описания пути в Манчжурию,
походной жизни, сражений и т. п. читались с
захватывающим интересом, — тем более, что в
них фигурировали большей частью не только
известные, но и близко знакомые лица.
Картины
войны и жизнь елецкого полка проходили в
живых сообщениях Писанецкого, как в
налейдоскопе. — Вдруг получается тревожное
сообщение — в деле 4-го июля, между отрядом
гр. Келлера и армией Куроки, Писанецкий был
ранен почти одновременно с командиром
Елецкого полка Порай-Кошицем.
После
лечения в госпитале, Писанецкий прибыл в
Полтаву, отдохнул и к началу 1905 года вновь
отправился на театр войны — и вновь
присылал корреспонденции вплоть до ее
окончания.
Корреспонденции
эти, собранные вместе, "исправленные и
дополненные", в настоящем году изданы А.
Писанецким отдельной, объемистой книгой,
под заглавием "На войне" — очерки,
письма и заметки военного корреспондента".
Книга эта и теперь читается с полным
вниманием — и несомненно составляет
драгоценный вклад в литературу о бывшей
русско-японской войне. Интересующихся
войной — я и отсылаю к этой книге. Могу
ручаться за одно — кто раскроет ее, тот уже
не закроет, пока не дочитает до конца ...
* * * * *
Вести
с войны приходили одна печальнее другой — а
тут и "внутри" начиналось что-то
неладное, грозное, тревожное.
15-го
июля, в 3 ч. дня, получаю из Петербурга от
своего корреспондента Баранского срочную
телеграмму: в 10 час. утра, около Варшавского
вокзала, убит министр внутренних дел фон
Плеве; под карету была брошена бомба.
Телеграмма
эта в редакции тоже до некоторой степени
произвела впечатление разорвавшейся бомбы.
Не
откладывая дела я снял копию с телеграммы и
сдал ее в набор, а сам, с подлинной, поехал к
управляющему тогда губернией вице-губернатору
фон Визину. Дома его не было — был в
институте. Отправился туда. Осведомился, —
оказывается, в институтском саду фон-Визин
играет, кажется, в лаун-теннис. Попросил
вызвать. Фон-Визин пришел, видимо,
недовольный, — без верхнего платья, в
цветной рубахе, с широким кожаным поясом, —
словом, в спортсменском костюме.
—
В чем дело?
—
Вам неизвестна большая новость, — спросил я.
—
Нет.
—
Плеве убит.
Фон-Визин
изобразил на лице крайнее изумление.
Я
подал ему телеграмму — и сказал, что сейчас
выпускаю ее вместе с другими, полученными
сегодня.
Фон-Визин
распорядился не публиковать об убийстве
Плеве, пока не получится агентская
телеграмма.
Агентская
была получена в 7 ч. вечера, — и немедленно
выпущена. Публика бросилась на телеграммы
— чтобы убедиться в достоверности слухов
об убийстве министра, начавших уже
циркулировать с полудня в Полтаве.
Событие
это, не смотря на свою важность и значение, а
также и гадательные последствия его, все же
не так волновало общественную среду, как
события на Дальнем Востоке.
Чем
ближе подвигались японцы к Ляояну, тем
больше нервировалось общество — а когда
наступили Ляоянские дни, — тревожное
настроение возросло до величайшей степени.
Не
смотря на все незадачи, по-видимому, каждый
таил в глубине сердца надежду, что под
Ляояном счастье нам улыбнется и война,
наконец, примет иной образ.
О
ляоянских боях говорили буквально везде в
городе — а когда, накануне 19-го августа,
вечером, была получена телеграмма
Куропаткина, что он перешел в наступление
против армии Куроки, — кажется, ночью в
Полтаве никто не спал.
Утром,
20 августа, я получил записку от ночного
корректора, с извещением, что Куропаткин
начал общее отступление от Ляояна — и Ляоян
занимают японцы...
Уныние
охватило всех — и надежда на благоприятный
для нас исход войны почти совершенно
исчезла.
Настроение,
однако, поднялось несколько в конце августа,
когда получилось известие о назначении
министром внутренних дел князя Святополк-Мирского
— и на высокой точке остановилось, когда
стала известной его "известная" речь к
чинам министерства при вступлении в
должность, — в каковой речи кн. Святополк-Мирский,
между прочим, говорил о своем
административном опыте, который привел его
к глубокому убеждению, что плодотворность
правительственного труда основана на
искренно благожелательном и искренно
доверчивом отношении к общественным и
сословным учреждениям и к населению вообще.
После
этих министерских слов, как известно, и
пошла та "весна", которую потом ставили
кн. Святополк-Мирскому в упрек и которая
закончилась осенней слякотью...
Но
это было потом, а теперь солнце как будто
прояснилось, и при том утешительные
сообщения шли и из Порт-Артура, где
поддерживали честь русского имени и
русского оружия генералы Стессель и
Кондратенко — вместе со всеми порт-артурцами,
а из под Мукдена не замедлили прилететь
слова священника Голубева: — древние
говорили — со щитом или на щите, а я тебе
говорю — с крестом и во Христе, — которыми
он напутствовал Куропаткина на новую
попытку перейти в наступление.
Увы
— и эта попытка оказалась неудачной и
русские войска остались зимовать на Шахе,
под Мукденом.
Так
наше, обывательское, настроение в Полтаве,
да вероятно и на всем пространстве земли
русской, то поднималось, то опять падало, —
благодаря чему все изнервничались до
невероятности. Не способствовала
успокоению и отправка на театр войны
эскадры адмирала Рождественского.
Общественная
атмосфера насыщалась чем-то зловещим.
Подоспевшее празднование сорокалетия
судебных уставов и сессии земских собраний
дали повод вылиться наружу таким
настроениям и чувствам, какие до сего
времени таились в сокровенной глубине; дали
повод заговаривать такими словами, какие
положительно было страшно слушать...
И
люди спокойные и уравновешенные с тревогой
оглядывались, прислушивались к этим словам
и говорили — что-то будет?..
|