XLII.
Первый
год ХХ-го века. — Моя поездка в Петербург
для участия в заседаниях комиссии по
реорганизации "Губ. Ведомостей". —
Знакомство с Случевским, Гурляндом и др. —
Занятия комиссии и ужины. — Конец занятий.
Первый
год двадцатого века, 1901-й, начался с мрачных
предзнаменований. Кое-где стало
погромыхивать, — но говорить об этом было
строго воспрещено. Слухи носились всякие, —
и что эти слухи имели серьезное основание,
мы узнали, между прочим, из длинного
циркуляра министерства внутренних дел
губернаторам с наставлением, как следует
подавлять уличные и иные беспорядки;
поводом к изданию циркуляра послужили
волнения и разные эксцессы, бывшие в разных
местах в феврале и марте месяцах.
Наконец,
гром грянул уже очень слышно — в виде
покушения в феврале же на жизнь министра
народного просвещения Боголепова.
В
Полтаве, пока, было спокойно и тихо, жизнь
текла по заведенному порядку и давно
проложенному руслу. Правда, назревали "Константиноградские
события", которые дали о себе знать лишь
через год, — а пока о них даже и не
подозревали.
Такие
"события", как напр., пожар в феврале
месяце городских лавок в еврейском ряду,
где теперь магазины Токаревой и др., конечно,
не могли Полтаву всколыхнуть и взволновать.
[В
репринтном издании пропущена стр. 173]
...
пять розог!.. Или еще его рассказ, — как, во
время уличных беспорядков, попал в толпу
его брат Виктор и как его огрели сзади
нагайкой казак, о чем воспоминание этот
Виктор носит на своей спине и до сих пор!..
Виктор, в противоположность Андрею, был
тихий, молчаливый, скромный студент — и при
рассказе о воспоминании, запечатленном на
его спине, только улыбался.
Помню,
что после этого вечера я ушел от знакомых
положительно опьяненный восхищением пред
"студентами" — и тут же ночью принялся
зудить... немецкий язык, решив во чтобы то ни
стало подготовляться и поступить в
университет. Впечатление от этой встречи
было такое же, как и после встречи,
несколькими годами раньше, когда я был еще в
бурсе, тоже со студентами бр. Воблыми, в м.
Царичанке, из которых младший тоже Андрей —
поразительно по характеру и темпераменту, а
также и остроумию был похож на Андрея
Ефимовича: после встречи с ними я тоже
запоем начал читать Писарева и зубрить
уроки — и пламенно мечтать об университете!..
Потом вспоминая встречи с Воблыми и
Ефимовичами, а также и другими студентами,
— встречи, оставившие глубокий след не только
в воспоминаниях, но и в самой жизни, я
невольно вспоминал встречу Басистова с
Рудиным...
Затем
Ефимовича я потерял из виду на много лет — и
случайно встретился и возобновил
знакомство в Харькове, на деле Скитских,
когда он был уже, по окончании двух
факультетов, редактором "Харьковских Губ.
Ведомостей" и чиновником особых
поручений при Харьковском губернаторе — и
вот встретился в вагоне, по дороге в
Петербург. Теперь он пополнел, даже обрюзг
— но еще много оставалось в нем живости и
общительности.
В
Петербурге — он остановился в гостинице
"Франция", рядом с рестораном "Малый
Ярославец", а я в меблированных комнатах
— угол Невского и Караванной; мы условилась
на другой день вместе идти на представление
к Случевскому, председателю комиссии.
На
другой же день, в фоминой понедельник, как и
условлено было, мы отправились в редакцию
"Правительственного Вестника".
Случевский, в вице-мундире, встретил нас
очень приветливо и познакомил с раньше
прибывшими "редакторами".
Завязалась
оживленная беседа, причем обращал на себя
внимание молодой человек — как бы это
выразиться — ну, небрежной, что ли, —
наружности, но очень интеллигентной.
Обращал он внимание своим докторальным
тоном и видимым намерением занять
руководящую и направляющую роль в планах и
предположениях относительно организации и
деятельности нашей комиссии. Тон молодого
человека небрежной, но интеллигентной
наружности так импонировал всем, что один
лишь Ефимович вступал с ним в пререкания —
остальные же и сам Случевский как-то только
недоумевающе смотрели на него. Появлялись
еще редакторы — и скоро уже все
приглашенные — иные из Сибири и
Туркестанского края, — числом до двадцати,
оказались на лицо.
Тут
же выработали план деятельности, которую и
решили начать со следующего же дня, после
представления начальнику главного
управления по делам печати князю
Шаховскому.
По
дороге от Случевского я полюбопытствовал
узнать, кто этот молодой, сравнительно,
редактор, таким авторитетным тоном
разговаривающий и как бы всех поучающий, —
я узнал, что это вовсе не "редактор" "Губ.
Ведом." — а профессор Демидовского лицея,
в Ярославле, Илья Гурлянд, командированный
Ярославским губернатором Штюрмером в
комиссию вместо редактора Губернских
Ведомостей.
—
А, это Гурлянд — подумал я, тот самый, о
защите которым диссертации в Киевском
университете я недавно чатал в газетах — и
фамилию которого заметил. Тогда, конечно,
ни я и никто не знал и не предполагал о той
роли, которую Илья Гурлянд, сын раввина в
одной из местностей югозападной России,
профессор Ярославского лицея сыграет в
судьбах России — без кавычек — и "России"
— в кавычках.
На
другой день все редакторы собрались в
помещении главного управления по делам
печати, — прибыл и Случевский и через
несколько минут мы все вошли в кабинет
начальника главного управления по делам
печати, где Случевский и представил каждого
из нас князю Шаховскому.
Уселись.
Князь Шаховский сел за письменным столом,
сплел пальцы рук и, по-видимому, внимательно
рассматривая ногти, сказал, очевидно,
слишком осторожно взвешивая каждое слово,
что министр надеется, что мы исполним
поручение так, как он этого ожидает, — и
прочее в этом роде. Речь была короткая, — и
выслушана Случевским (в вице-мундире очень
внимательно, остальными довольно
равнодушно. Князь Шаховской, сравнительно
не старых лет, с располагающей наружностью
и манерами, всем очень понравился.
Занятия
наши и начались тут же, в одной из зал
главного управления по делам печати. Когда
мы собрались в зале, пришел известный член
совета управления по делам печати
Адикаевский, познакомился со всеми — и всем
очень понравился. Манерами и даже
наружностью мне он напомнил бывшего
Полтавского вице-губернатора Жукова.
Занятия
наши происходили утром и часто по вечерам.
Угощали при этом нас чаем с печеньем —
кажется от казны. Работали очень усердно, с
увлечением. Каждый передал "историю"
своих губернских ведомостей, а затем
вырабатывали план реорганизации,
сводящейся к тому, чтобы "Губ. Вед."
приблизить к типу частных изданий — но с
правительственным направлением. Спорили
много, больше о всяких частностях — и чаще
всего Ефимович с Гурляндом. Никак не мог
примириться Ефимович с доминирующей ролью
Гурлянда — и помню особенно горячая
схватка у них вышла по поводу беллетристики,
которую Ефимович вводил в программу
будущих реорганизованных "Губ.
Ведомостей", а Гурлянд настаивал на ее
изгнании. Большинством голосов
беллетристика была сохранена.
Как
я сказал выше, в комиссии принимали участие
до двадцати редакторов губернских и
областных ведомостей. Между этими
редакторами были — один офицер — из
Туркестанского края, один непременный член
губернского присутствия — кажется из Тулы,
военный врач — из Гродно; из Нижнего
Новгорода был Мельников, сын известного
писателя Мельникова—Печерского, другие —
больше чиновники, неопределенного
образовательного ценза и литературной
опытности. Вс, в общем, стояли за "реорганизацию"
и ожидали от оной большой пользы отечеству
ия себе, — нашелся в составе только один
оригинал, от Лифляндской губернии, который
составлял оппозицию, совершенно отрицал
целесообразность и пользу издания
губернских органов, ничего путного не
ожидал и от предпринимаемой реформы, —
конечно, при баллотировке выработанных
положений "лифляндец" оставался в
единственном числе, но тем не менее всегда
подавал голос против остальных.
От
министерства внутренних дел были в
комиссию командированы Трубачев,
известный журналист, цензор драматических
произведений и потом директор С.-Петербургского
телеграфного агентства (уже умер) и один из
служащих в главном управлении по делам
печати.
После
занятий, обыкновенно отправлялись всей
компанией в "Малый Ярославец",
занимали отдельный кабинет, основательно
обедали и еще основательнее выпивали. Ах,
как пили некоторые губернские редакторы!
Лили в себя буквально, как в бочку всякую
алкогольную жидкость, но преимущество
отдавали водке. Рекорд в этом отношении
побили редакторы — из Гродно и из Нижнего.
Гурлянд и офицер-редактор из Туркестана
ничего не пили, а "лифляндец"—оппозиционер
вил один квас.
По
окончании работ комиссии, Гурлянд, по
уполномочию остальных, сказал
благодарственную речь Случевскому, после
которой — они расцеловались.
Затем
отправились проститься к князю Шаховскому
— и ему сказал речь Гурлянд; Шаховской
ничего не ответил, поблагодарил за труды и
пожал всем руки.
Вечером,
в том же "Яросдавце" устроили
прощальный ужин, на который пригласили и
Случевского. Ужин прошел очень весело — и
выпито было очень много.
Конечно,
и снялись в общей группе.
Стали
понемногу разъезжаться редакторы. Я
остался на несколько дней, желая посмотреть
традиционный "майский парад" на
Марсовом поле, — остались еще
Нижегородский и Гродненский редакторы,
которых я неизменно вечером встречал или в
"Ярославце" или у Палкина.
На
парад я купил билет в городской управе, но в
день парада подул такой ветер, настал такой
холод, что парад отменили. Я получил обратно
деньги в городской управе, уплаченные за
билет, и в тот же день уехал из Петербурга, в
самом лучшем настроении, получив очень
хорошие прогонные и прочие виды
довольствия, благодаря коим великолепно,
почти ни в чем себе не отказывая, прожил в
Петербурге, и еще радужную сэкономил и
привез домой...
Хорошее
дело — казенные командировки!
Надо
еще добавить, что "лифляндец" оказался
прав — "труды" нашей комиссии мирно
покоятся где-то, в неизвестности, я по сей
день....
Прелюдией
к "освободительным" дням 1905-6 годов, у
нас в Полтаве и в Полтавской губернии, по
всей справедливости, должен считаться 1902
год. С этого года следует начать счет "событиям",
приведшим потом, общей своей суммой, к
конечному результату в виде
Государственной Думы. Предыдущий,
следовательно 1901-й год, заканчивал собою
период старого, доконституционного режима
— и чтобы покончить с этим годом, а вместе с
ним и с старым режимом, следует отметить
некоторые факты в нашей общественно
обывательской жизни.
Среди
этих фактов достойными внимания следует
признать, напр., открытие движения по новой
Киево-Полтавской линии железной дороги,
затем освящение нашего городского
водопровода, устройство и открытие Дома
Трудолюбия.
Дом
Трудодюбия, благополучно функционирующий и
по сей день, без сомнения, всецело обязан
своим возникновением супруге губернатора
Бельгарда — Эмилии Павловне — и
существование его на всегда связано с ее
именем.
Эмилия
Павловна Бельгард приобрела в Полтаве
широкую популярность и сумела завоевать
крепкие и искренние симпатии, — благодаря
своей отзывчивости, участливости и, так
сказать, общественной жилке. "Благотворительность"
в городе, в широком и лучшем значении этого
слова, особенно пышно расцвела, благодаря
Эмилии Павловне, положившей массу труда,
личного участия, широкого почина в этой
области. Но особым ее вниманием
пользовались Александринский приют и Дом Трудолюбия.
Приют Эмилия Павловна приняла, уже в очень
благоустроенном виде, от своей
предшественницы Екатерины Борисовны
Татищевой, — и она способствовала его
дальнейшему развитию и процветанию.
Дом
же Трудолюбия, можно сказать, исключительно
создан заботами и хлопотами Эмилии
Павловны — что ей и было прямо высказано на
освящении Дома, в первых числах ноября.
Кстати сказать, закладка Дома была
произведена в апреле — а уже в ноябре его
освятили и открыли!
Заведовали
работами архитекторы Стасюков и Клейн, а по
найму рабочих, покупкам материала и проч.
очень много потрудился Рынденков.
Не
было дня, чтобы Эмилия Павловна не посетила
свое детище — Дом Трудолюбия — а иногда и
по несколько раз на день, сама во все
вникала, заглядывала во все уголки, — к
призреваемым же детям относилась чисто по
матерински.
И
сколько было пролито слез детьми, когда в
следующем году Эмилия Павловна покидала
Полтаву навсегда! А также сколько было
сожалений в обществе, лишившемся такой
симпатичной и энергичной деятельницы! В
личном характере Эмилии Павловны было
чрезвычайно много мягкости, внимательности
и простоты — и пишущий эти строки до
глубины души был огорчен, когда стало
известным об увольнении губернатора
Бельгарда и следовательно отъезде Эмилии
Павловвы.
Отъезд
ее — это была частичка той разрушительной
работы, какую принес с собою следующий 1902-й
год.
|