XLI.
Юбилеи
г.г. Антоненкова и Рикмана в начале 1900 гоаа.
Обед в честь Г. Г. Рикмана. — Юбилейное
стихотворение в честь Г. Г. Рикмана,
сочиненное городовым врачем Ф. Ф. Устименко.
— Праздник древонасаждения, устроенный
городом и что от древонасаждения осталась.
— Сочувствие бурам. — Молебен в Зенькове о
даровании победы бурам. — Репрессии
епископа Илариона по отношению к
инициатору молебствия прот. В. Базилевичу.
Как
я уже говорил, 1899-й год для Полтавы как бы
весь был заполнен делом Скитских,
заслонившим и отодвинувшем на второй план
все другие местные интересы и более или
менее яркие явления жизни.
Внимание
обывателей как-то скользило по ним, всецело
сосредоточившись на деле Скитских.
Да
и сама жизнь на это время будто притихла и
не давала ничего выдающегося ничего в
общественном смысле интересного.
Описанный
выше полемический инцидент с Д. К. Квиткой, в
начале этого года, конечно, не может быть
отнесен к "выдающимся" явлениям, — он
приведен мною собственно для
характеристики стоявших тогда на вершинах
местной общественно-административной
лестницы деятелей.
Не
мог претендовать на роль особенно важного,
в летописях города, события и выбор в конце
года в члены губернской земской управы
несколько известного тогда и получившего
довольно широкую известность впоследствии
В. Я. Головни, — избрание это впечатления не
произвело, переворота в умах и настроениях
не вызвало, ибо никто тогда не подозревал
той роли, какую сыграет в общественном
движении в Полтаве в 1905-6 годах
новоизбранный член губернской управы; об
этом, впрочем, речь впереди.
Бледным
по части событий вышел и следующий 1900-й год,
— если не считать событиями двух юбилеев —
секретаря и члена городской управы г.г.
Антоненкова и Рикмана.
Основавшись
в Полтаве, я с самого начала застал
секретарем городской управы добродушного,
добрейшего и малоразговорчивого толстяка
Петра Петровича Антоненкова, который своим
бритым лицом напоминал чиновников былых
времен и секретарей городских и иных управ
дореформенного периода.
Долго
прослужил городу Петр Петрович и, как
говорили, даже в интересах города
породнился с городским головой В. П.
Трегубовым, которому он был и соседом, так
как владения их лежали рядом, — и, наконец,
вышел в отставку, получив от города
заслуженную пенсию и приличное чествование.
Прожив
мирно положенное судьбою число лет,— мирно
и скончался Петр Петрович, оставив по себе
добрые воспоминания.
Еще
более молчаливым, чем секретарь управы, был
тогда член управы Герман Густавович Рикман,
ведению которого и охране был поручен "городской
сундук", — Герман Густавович был членом-кассиром
управы в продолжение 25 лет.
И
вот в начале 1900 года и был отпразднован
двадцатипятилетний юбилей служения городу
Г. Г. Рикмана в должности члена городской
управы.
В
зале городской управы, тогда в доме на углу
Пушкинской (тогда Кузнецкой) и у.
Остроградского (тогда Почтамтской), был
устроен "роскошный" обед.
Юбилей
этот отличался, между прочим, той
особенностью, что был отпразднован без...
юбиляра.
Почтенный
Герман Густавович как раз в этот день
заболел и на обед, вместо себя, командировал
представителя в лице своего сына.
Как
и полагается на юбилейных обедах, было
сказано много приветственных речей и
отмечались заслуги юбиляра, кстати сказать
известного и тем, что в продолжение
двадцатипятилетнего своего служения
городу в роли члена управы, он в собраниях
думы не сказал ни одного слова!
Помню,
меня это тогда очень удивляло, как это, за
двадцать пять лет, в такой располагающей к
разговорам атмосфере, как собрания думы, не
проронить ни одного слова!
Я
поинтересовался подкладкой такой
исключительной редкости и мне говорили
одни, что молчаливость члена управы следует
приписать тому, что он предпочитал делать
дело, чем тратить попусту слова, — а другие
эту странность приписывали тому, что
почтенный Герман Густавович не знал ни
единого слова по-русски.
Конечно,
последнее было явным преувеличением и не
соответствовало действительности.
В
ряду заслуг почтенного юбиляра
подчеркивалась в застольных речах, как
главная, та, которую отметил городской
голова В. П. Трегубов: "пока у городского
сундука на страже стоит Герман Густавович,
мы можем спать спокойно".
По
поводу этой фразы тогда говорили, что
спокойно спать можно во всяком случае, так
как хотя сундук у города и есть, но в сундуке
ничего нет, — хотя — прибавляли, — конечно
лучше иметь надежного стража, на всякий
случай, чтобы, Боже упаси, не исчез и самый
сундук, имеющий все-таки кое-какую ценность
и представляющий предмет городского
инвентаря.
Как
и многие другие юбилейные обеды, и обед в
честь члена управы Германа Густавовича
Рикмана не обошелся без застольных
приветственных стихов — и сочинил эти
стихи, а также с чувством прочел их
сослуживец юбиляра городовой врач Федор
Иванович Устименко.
Помню,
милейший Федор Иванович необыкновенно
восхищался своими стихами и уверял, что это
его первое и быть может последнее
поэтическое произведение, причем настаивал,
чтобы я их напечатал в "Губ. Ведомостях".
Я
всячески уклонялся от исполнения его
просьбы, но в конце концов, не устоял — и
вставить стихотворение Федора Ивановича в
очередной фельетон. Меня подмывает
привести его и теперь, как типичный образец
"юбилейной литературы" вообще и
стихотворной в частности, — а как
произведение городового врача — и в
особенности!
Вот
оно:
"Глубокоуважаемому
юбиляру Г. Г. Рикману. Посвящает автор.
Летят,
как птицы весенние
Из
далеких стран,
Наши
годы служебные
В
тот неведомый стан,
Где
отклики сердечные
Служат
радостью вам...
Где
жизнью краски сгущенные
Мешают
нашим мечтам
Излить
заветы желанные
И
детям и друзьям...
Где
серый день труда,
Сменяясь
таким же днем
Мешает
видеть иногда
Всю
прелесть жизни в нем...
Летят
туда, откуда возврата нет,
И
лишь детей привет
Напомнит
о былом,
Об
источнике силы,
О
том, чего и годы не сокрушили —
О
пользе протекших лет...
В
ней черпай силу и мой привет!..
Я
на юбилейном обеде не был, но
присутствовавшие там передавали, что
вышеприведенное стихотворение было
выслушано с глубоким вниманием и нашло
живой отклик в сердцах всех
присутствовавших, которые, не смотря на
юбилейный обед, а может быт именно
благодаря обеду, умилились до глубины души
и наградили поэта — городового врача
шумными рукоплесканиями.
Подчиняясь
модному тогда течению, и наше городское
управление устроило в этом году праздник
древонасаждения и с подобающей
торжественностью, с участием школьников,
засадило довольно изрядное пространство в
верхней части городского сада, по ту
сторону оврага.
Много
об этом говорили, возлагали на "новый"
сад надежды, пока коровы и овцы не поели
насаждений и на другой уже год на этом месте
образовался такой же пустырь, какой и
раньше был — и какой украшает эту часть
сада и по сей день.
Нельзя
не сказать нескольких слов о том подъеме
сочувствия к бурам, какое охватило в это
время все русское общество, также и Полтаву,
— по поводу их доблестного ведения войны с
англичанами и постигших их несчастий в этой
войне.
Судьбу
буров так близко принимали к сердцу во всех
без исключения слоях общества, так пламенно
желали им победы, словно это были воистину
родные братья, счастье которых и несчастье
также остро чувствовалось и переживалось,
словно оно было личное, собственное.
Бурская
война отодвинула на время ближайшие заботы
и свои интересы, все только и говорили, что о
бурах, газеты читали запоем, телеграммы с
театра войны расхватывались.
Имена
Крюгера, Штейна, Девета, Жубера, Бота, Кронье,
Оливье, — а также Буллера, Китченера,
Робертса — не сходили с уст в разговорах, —
и при том буквально везде — в домах, на
улице, в вагоне...
Такого
подъема сочувствия, такого всеобщего,
горячего общего увлечения я до тех пор не
наблюдал.
Припоминаю
из этого периода такой факт. Печальная
судьба буров нашла отклик, между прочим, и в...
Зенькове.
Здесь
был градским благочинным известный и в
Полтаве протоиерей Василий Григорьевич
Базилевич (уроженец местечка Соколки,
Кобелякскаго уезда).
По
окончании Полтавской семинарии о. Василий
Базилевич был назначен священником в
Подольской церкви, в Полтаве, и пробыл здесь
очень долго, до самого перевода градским
благочинным в Зеньков.
Не
смотря на свои уже почтенные годы, о.
Василий не потерял способности к сердечной
отзывчивости и судьба доблестных буров его
также глубоко волновала, как и других. И
решил он помочь им, но чем? Единственно
отправить молебен "о ниспослании
одоления над врагами".
Мысль
о. Василия встретила в его пастве одобрение
— и вот в ближайшее воскресенье, в соборной
церкви города Зенькова, при многотысячном
стечении молящихся, было отслужено
торжественное молебствие о даровании бурам
победы, — а после молебствия была
составлена и отправлена в Петербург
известному поборнику дела буров пастору
Гиллоту телеграмма с просьбой передать
президенту Крюгеру и его сподвижникам
великое восхищение и удивление граждан
города Зенькова пред доблестью и мужеством
бурского народа и искренние пожелания
конечного успеха в их деле.
На
телеграмме было более тысячи подписей.
Казалось
бы, что тут не хорошего, — в молитве за
угнетаемых, но епископ Иларион в поступке о.
Базилевича усмотрел какую-то "демонстрацию"
и принял по отношению к нему ряд
репрессивных мер, закончившихся перемещением о. Базилевича в селение
Павловку.
О.
Базилевич был не из податливых и подал на
распоряжение епископа Илариона жалобу в
Синод, доказывая, что им бил отслужен
молебен и вознесено моление "о мире всего
мира", т. е. о том, о чем в церкви молятся на
каждом Богослужении.
Синод
нашел о. Базилевича совершенно правым, все
репрессии епархиальной власти отменил — и
удовлетворенный о. Базилевич вышел за штат
и не переставал, с особенным удовольствием,
до самой своей смерти, рассказывал всем
этот эпизод с молебном о бурах в Зенькове и
о том, как он "не покорился архиерею" и
оказался правым...
О.
Базилевич, по выходе за штат, жил в Полтаве и
здесь же скончался.
Чтобы
закончить воспоминания об этом годе,
упомяну еще, что в конце его, в ноябре, были
освящены и открыты наши "Просветительные
здания имени Гоголя".
Был
молебен, пили шампанское, произносили речи
— а затем, в театральном зале, слушали
симфонический концерт, под управлением Д. В.
Ахшарумова, который, таким образом, явился
первым, ступившим на сцену нашего
городского театра.
После
этого в новом театре поставлено было
несколько благотворительных любительских
спектаклей — и затем уже началась "эксплуатация"
театра городом — и первым антрепренером
явился итальянец Кастелляно с итальянской
оперой.
Каждый
вечер театр был переполнен и Кастелляно
потирал руки, а затем с итальянской хе
оперой явился и на другой сезон. Опера,
положим, была очень хороша — певицы сестры
Адаберто, Монти-Брунер, Кастелляно и певцы
— Гамба, Модести, Веккиони и др. сделали бы
честь и столицам — и воспоминание об опере
Кастелляно долго жило в памяти местных
меломанов, — в том числе и губернатора
Бельгарда, который был и сам немного певец,
любитель музыки и образованный ценитель ее.
Редкий вечер он не был в театре и часто, по
своему обыкновению, в антрактах выходил в
фойе — и иногда, встречаясь со мной, делился
своими впечатлениями.
|