Полное уничтожение шведской армии под Полтавой и Переволочной имело несколько последствий, оказавшихся непоправимыми.

Прежде всего Швеция была низвергнута катастрофически быстро и болезнетворно с той громадной высоты в области международных отношений, на которой она до той поры стояла. Великодержавно кончилось и уже никогда для Швеции не вернулось. Это последствие Полтавы было непоправимым навеки.

Вторым последствием, которое имело значение вплоть до конца Великой Северной войны, было бессилие Швеции выставить новую сухопутную армию для борьбы против России. [774] Те сухопутные силы, которые еще могли бороться против датчан, или против ганноверцев, или против саксонцев, отстаивать некоторое время, хоть и безуспешно, осажденный Штральзунд в 1714–1715 гг. и т. д., уже не имели никакого влияния на продолжавшуюся войну с Россией. И если бы не существовало шведского флота или если бы в дни Полтавы у России уже был на Балтийском море флот, который мог бы изгнать шведов с моря, и вместе с тем был бы настолько внушителен, чтобы сделать невозможным активное вмешательство Англии на стороне Швеции, то война, вероятно, и окончилась бы очень скоро после Полтавы, в 1709, а не в 1721 г.

Но так как подобного флота в 1709 г. у России еще не было, то Швеция, не имея уже ни малейших шансов на победу или хотя бы на частичное возвращение потерянных земель, еще могла вести длительную, хотя и совершенно безрезультатную, войну на море, а главное, не теряла надежды отсидеться за морем и за своими шхерами и, даже избегая военных встреч с грозным неприятелем, не соглашаться на заключение мира. Если Карл XII еще фантазировал о возвращении военного счастья, о победах над Россией и т. д., то стокгольмский правящий совет стремился лишь к одному: оттягивать по возможности роковой момент мира, т. е. окончательного, формального признания перехода Ингрии, Эстляндии, Ливонии, а потом и юга Финляндии под власть России. Лозунгом стало не подписывать мира и ждать помощи со стороны Англии и Франции, Австрии в Ганновера, Пруссии и Мекленбурга и, словом, всех, кто после Полтавы перестал бояться Швеции и начал опасаться России, а также всех тех, кому впервые развязала руки для действий на Севере окончившаяся мирными договорами в 1713 и 1714 гг. всеевропейская война за испанское наследство.

И эти шведские надежды были небезосновательны, по крайней мере они в первые годы после Полтавы таковыми казались.

Русская дипломатия после Полтавы стремилась к двум целям: во-первых, закончить и закрепить за Россией обладание ее стародавними и теперь отнятыми от шведа владениями на Балтике и, во-вторых, заставить Швецию подписать, наконец, мир.

Вторая задача была труднее первой, для ее разрешения требовалось создание такого флота, который не только явственно подавлял бы собой шведские морские силы, но который занял бы со временем господствующее положение на Балтийском море.

Страшные жертвы требовались от народа во имя силы и независимости России. Требовались диктуемые необходимостью приемы, о которых говорил Ленин, упомянув при этом о Петре, который "ускорял перенимание западничества варварской [775] Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства"^{1}.

---------------

^{1} Ленин В. И. Сочинения, т. 27, стр. 307.

В данном случае от народа потребовались тяжелые жертвы. Но Россия быстро догнала западную технику кораблестроения, и, как увидим, дело дошло до того, что корабли, построенные русскими инженерами и русскими плотниками на русских верфях, по отзывам даже враждебно настроенных иностранцев, нисколько не уступали наилучшим судам первоклассной морской державы Англии и превосходили французские.

Небывалое несчастье Карла XII под Полтавой и еще более невероятный позор под Переволочной покончили с вторгшейся в Россию шведской армией. К такой краткой формуле сводились приходившие в Европу непрерывным потоком известия о событиях 27 июня — 1 июля.

Все-таки перед боем у Карла была армия до 30 тыс. человек, думали, что был порох и была артиллерия, хоть и не очень большая, наконец, был, хоть и очень скудный, обоз, т. е. плоды беспощадного грабежа украинского населения, того грабежа, который под руководством изменника Мазепы и шведских генералов творился месяцами в оккупированных областях страны. Как стала возможной, будто не в действительности, а в волшебной сказке происшедшая катастрофа, полное исчезновение всей вооруженной силы, которой завидовал "король-солнце" Людовик XIV и которая держала в страхе всю Северную и Центральную Европу? Почему бежали, оставя на поле боя 9 тыс. трупов своих товарищей и 3 тыс. в плену, шведские воины? Ведь Европа наблюдала издалека события на всем долгом пути шведской армии по Литве, Белоруссии, Северской Украине, Полтавщине, и ни разу не было слышно о каких-либо неудачах Карла. Не знали ровно ничего точного. Маленькая заминка случилась с Левенгауптом под Лесной. Потерял, говорят, несколько повозок с провиантом. Ничего, дело наживное! Да и стоит ли говорить о таких мелочах, когда сам "князь Украины" Мазепа объявил себя вассалом непобедимого Карла и когда теперь уже его владения простираются от Балтийского моря до Черного! С восхищением передавалась апокрифическая речь Мазепы, ставшего на колени перед Карлом в момент их первой встречи 28 октября 1708 г. и будто бы сказавшего: "Я приведу к вам, великий государь, столько казаков, сколько песку на берегах Черного моря, которое отныне вам принадлежит!" Военные люди, правда, иной раз выражали удивление и недоумение: зачем Карл тащит свою армию в поход зимой, да еще такой суровой зимой, какой была во всей Европе зима 1708–1709 гг.?

Но на это был готов ответ: если новый "Александр Македонский" так поступил, значит, так и нужно было. Ведь ему уже девятый год подряд все удается, и если бывали у шведов [776] изредка неудачи, то исключительно в тех случаях, когда при войсках не было короля. Нужно отметить, что большое впечатление производило демонстрируемое Карлом при всяком удобном и неудобном случае нежелание признавать Петра достойным, чтобы шведский король с ним объяснялся. Петру писал ласковые письма сам французский "король-солнце", могущественный Людовик XIV, перед ним рассыпалась в льстивейших извинениях и комплиментах (еще перед Полтавой) английская королева Анна, перед Петром пресмыкались и король польский, он же курфюрст саксонский Август II, и король прусский; его милостей и доброго расположения искали могущественная, богата" голландская республика, датский король, австрийский император, а он. Карл XII, ни разу не ответил Петру на многократные предложения мира, громогласно заявляя, что кончит войну, войдя в Москву и низвергнув Петра с престола, а Россию отдаст, кому захочет,

Это знали все. И знали также, что глубокое продвижение шведской армии к югу, к Ворскле, и попытки Карла круто повернуть от этой линии, от рек Псел и Ворскла к востоку, на Белгород — Курск — Москву показывают с полной очевидностью, что программа Карла XII развивается неуклонно и с успехом. Не вполне удалось у Веприка — удастся у Опошни, не-удастся у Опошни — удастся у Полтавы, но поворот на восток — на Белгород, Харьков, на Москву — не за горами.

И вдруг пришлось узнать, без малейшей подготовки, что все это предприятие Карла XII было фантазией, что вся шведская армия в один день оказалась либо на том свете, либо в плену, что русская армия достигла этого невероятного торжества одним страшным ударом и притом с ничтожными сравнительно жертвами.

Начался новый, второй период в истории отношений европейской дипломатии к России. И, подобно тому как о поражении под Нарвой 18 ноября 1700 г. в Европе никак не могли забыть вплоть до Полтавы и скептически относились ко всем успехам России, как бы очевидны и велики они ни были, так отныне о Полтавской победе уже никогда не могли забыть не только при жизни Петра, но и очень долго после его смерти.

После первой Нарвы не хотели верить в очень серьезное значение даже такой русской победы, как под той же Нарвой в 1704 г. или деревней Лесной в 1708 г. А уж зато после Полтавы отказались поверить в серьезность, например, даже-такой русской неудачи, как та, что постигла русских на реке Прут. Редко, когда до такой степени ярко, кричаще громко выявились характерные для дипломатов этой бурной эпохи податливость впечатлениям и быстрота в смене убеждений, [777] настроений и оценок. "Жрецы минутного, поклонники успеха!" Ни к кому эти укоризненные слова нашего Пушкина нельзя было бы с большим основанием отнести, чем к европейским правителям, привыкшим к превратностям политических и военных судеб в годы двух бесконечно долгих, одновременно происходивших и захвативших всю Европу войн; на юге борьба за испанское наследство, а на севере — борьба за овладение балтийскими берегами.

Конечно, прежде всего ждали объяснений и обстоятельной информации из Швеции. Но немного возможно было толком узнать. Сначала оттуда шли сплошные умышленные извращения и фантастические измышления, имевшие целью скрыть или хоть смягчить страшную правду. А затем многие шведы заявляли нередко иностранным послам, что они и сами не могут взять в толк, как случилось неслыханное несчастье и зачем король долгие годы не желал вернуться в Швецию.

Эти горестные недоумения в Швеции начались сейчас же после катастрофы и не разрешались пять с половиной лет, вплоть до возвращения Карла XII в Европу в ноябре 1714 г.

Весть о полном разгроме "непобедимой" шведской армии, о бегстве Карла, о немногих утренних часах боя, которые ознаменовали конец шведской легенды о непобедимости, поразила европейскую дипломатию. Европа совсем не была подготовлена к подобному внезапному грандиозному по своим политическим последствиям событию.

"Нежданное (unexpected) поражение всей шведской армииа под Полтавой и разгром ее были так велики, что известия об этом, наверное, будут в ваших руках раньше этого письма"^{2}, — так писал из Москвы в Лондон статс-секретарю Бойлю посол Витворт 6 июля 1709 г. Подробности в том виде, в каком она стали тотчас же после битвы распространяться по Европе, могущественно усиливали впечатление. Слова пленного фельдмаршала Реншильда, что со шведской стороны в сражении участвовало до 30 тыс. человек, из которых регулярных (в отборных) шведских воинов было 19 тыс., облетели все европейские дворы.

---------------

^{2} Ch. Whitworth to the right honourable M. secretary Boyle 6/17 July 1709. Сб. РИО, т. 50, стр. 194, № 74.

Уничтожение или взятие в плен всей этой силы, ничтожные потери русских, превращение вчерашнего "Александра Македонского" в беглеца, которого из милости приютил и прикармливает стамбульский калиф, — все это не сразу могло улечься в голове среднего европейского дипломата.

С 14 марта 1709 г., когда в Стокгольме было получено письмо от короля, писанное из Ромен еще 10 декабря 1708 г., там ровно ничего не знали ни о короле, ни о всей шведской армии. Слухи ходили (особенно с конца весны 1709 г.) самые разнообразные. Карл разгромил русских и вошел в Москву. Шведы [778] пошли в Воронеж и сожгли русский флот. Шведской армии приходилось бороться с морозами, но она теперь очень бодра и хороша и т. д. и т. д. Смутные и столь же разнохарактерные олухи бродили и по всей Европе. Трезвее всех судили и поэтому беспокойнее всех себя чувствовали англичане. Но в самой Швеции преобладал оптимизм.

И вот в конце августа 1709 г. пришло, наконец, письмо Карла из Очакова к стокгольмскому государственному совету^{3}. Письмо было датировано 12 июля 1709 г. (с прибавлением неправильно высчитанной даты: 22 июля вместо 23-го).

---------------

^{3} Konung Karl XII's egenhandiga bref. Stockholm, [1893].

Письмо было писано под диктовку Карла. Это и было первое известие о несчастье, полученное в Швеции. Это коротенькое известие не давало, правда, сколько-нибудь ясного понятия о размерах катастрофы, но все же говорило о бегстве короля с немногими провожатыми, о пленении графа Пипера, Гермелина и еще нескольких человек, но ни звука о фельдмаршале Реншильде и всей свите.

Во всех письмах, оставшихся от Карла, в которых он упоминал о Полтаве (а он никакого описания или хоть краткого рассказа о битве не оставил), король неизменно старается преуменьшить значение страшного удара и сознательно скрывает реальные факты и выдумывает то, чего никогда не было. Первым оставшимся от него документальным свидетельством о Полтаве было это официальное послание в Стокгольм в адрес "Комиссии обороны" (шведского правительственного совета), ведавшей делами войны. Карл требует новых рекрутских наборов и создания и пополнения полков^{4}. Письмо писано почти тотчас по прибытии в Очаков. После Полтавы прошло всего две недели. И вот что он повествует своим верноподданным: "Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая послать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа прошлого месяца^{5} потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они (шведы. — Е. Т.), несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае [779] эти потери велики. Однако (мы. — Е. Т.) теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды"^{6}. А поэтому нужно восстановить воинскую силу, "чтобы иметь возможность встретить дальнейшие злые нападения врага". Дальше идут распоряжения военно-административного и технического характера. И кончается этот документ приказом, как можно строже держать русских пленных в Швеции! В этом письме просто поражает лживость от начала до конца, как и в позднейших письмах к сестре. Конечно, Карлу нужно было не только "спасти лицо", но и предварить тот упадок духа, который, как он отлично понимал, непременно охватит Швецию, когда страшные, невиданные размеры полтавского разгрома начнут окончательно выясняться. По требовалось также — все с той же целью показать, что ничего особенно важного не случилось и ничуть он русских не боится, —делать жестокие распоряжения об усилении строгости по отношению к русским пленным, с которыми и без того очень плохо обращались в Швеции, били их смертным боем, морили голодом!

---------------

^{4} Там же, стр. 363—366, № 263.

^{5} Как уже сказано, по шведскому стилю к русскому числу прибавлялся один день. Новый стиль был введен в Швеции лишь во второй половине Северной войны.

^{6} Konung Karl XII's egenhandiga bref, s. 364.

Карл XII всегда в своих письмах повествовал о военном положении, абсолютно не стесняясь фактами. В этом отношении, например, даже довольно хвастливые бюллетени Наполеона, которые возбуждали столько справедливой критики, могут называться образцами суровейшей правдивости.

Вот он, едва придя в себя в Бендерах^{7}, потеряв армию, претерпев стыд страшнейшего из возможных поражений, еле отдышавшись от продолжавшегося несколько дней бегства от русской погони, садится за стол и пишет своей любимой сестре и наследнице Ульрике Элеоноре. Все письмо наполнено исключительно родственными нежностями, вопросами о здоровье и т. д. и уж после обычной подписи: Karolus, прибавлен маленький постскриптум, как бывает, когда человек спохватывается перед тем, как запечатать письмо, что забыл еще одну мелочь, потому что нельзя же обо всем помнить: "Здесь все хорошо идет. Только к концу года (Карл, очевидно, имеет в виду год от начала вторжения в Россию, т. е. от июня 1708 г. — Е. Т.) вследствие одного особенного случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность.., которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я некоторое время должен был прервать верховую езду"^{8}. Вот и все, что он может сказать о Полтавской битве... Полтава это просто боевая случайность, и один такой особенный случай и все поправится "в короткий срок"!

---------------

^{7} Небольшое исследование о бегстве Карла XII от Днепра до Бендер, изобилующее неточностями, но ценное по собранным автором местным преданиям, помещено в III томе Записок Одесского общества истории и древностей. Одесса, 1853. Повествования. Карл XII в Южной России, стр. 306— 337. См. также воспоминания Понятовского, бежавшего вместе с Карлом. S. Goriainow. Le journal d'un frere d'armes de Charles XII.— Revue contemporaine, 1910, № 1—7.

^{8} Konung Karl XII's egenhandiga bref, s. 97, № 72.

Но письмо о Полтаве — это лишь слишком яркий пример. [780] Самое характерное для Карла (и для всего его окружения с Левенгауптом включительно) — это непонимание всей русской военной тактики. После первой Нарвы, несмотря на ряд значительных русских успехов (Эрестфер, Гумельсгоф, Нотебург, вторая Нарва, Калиш, Митава, Бауск, завоевание Ингрии и почти всей Лифляндии), шведское командование .не желало видеть в русской армии ничего, кроме вечных беглецов, отступающих при всяком столкновении. Но уже и до совещания в Жолкиеве и особенно после Жолкиева русские уклонялись отбоя и отступали вовсе не из малодушия, но потому, что решили, пока армия не обучена так, чтобы и в этом отношении не уступать шведам, и особенно пока война идет на чужой территории (в Польше, Литве, польском Полесье, польской Белоруссии), до той поры не ввязываться в генеральный бой, отступать, "оголаживая" местность, не очень отходить от базы, изматывать противника и ждать своего часа терпеливо, чтобы, изготовившись, нанести врагу сокрушительный удар. Но Карл и его генералы говорили и писали, и вся Европа им верила, что русские бегут, робея перед натиском; что едва покажется шведский полк, русские, как и поляки, как и саксонцы, совсем не могут и думать о сопротивлении в открытом бою, а если за ними числятся кое-какие редкие успехи, то это какие-то. мимолетные недоразумения и не имеющие завтрашнего дня случайности, о которых и говорить не стоит.

А если уж сражение было такое, что замолчать его никак нельзя, то можно написать о нем так, как действительно и написали два летописца главной шведской ставки (Нордберг и Адлерфельд) о грандиозной, имевшей неисчислимые последствия русской победе под Лесной 28 сентября 1708 г., т. е., объясняя читателю, что собственно под Лесной победили шведы, а не русские, но случайно был потерян весь шведский обоз из 7 тыс. (по другим показаниям, около 8 тыс.) доверху груженных повозок и почти вся артиллерия. А если б не эта досадная деталь, т. е. неприятность с обозом, то совсем все было бы хорошо! Если шведам так можно было говорить и писать о Лесной, то чего же ждать было от них, когда они касались постоянных отступлений русской армии? Довольно почитать упомянутых походных историков, глашатаев славы Карла, писавших с его голоса и с голоса Реншильда. Это было какое-то одурманивание самих себя. К действительным большим победам шведской армии, в реальности которых ни у кого не могло быть никакого сомнения и которые шведы в самом деле долго, одерживали над всеми врагами (в том числе вначале и над русскими) в течение ряда лет, примешивались бесчисленные курьезные хвастливые рассказы о победах, никогда не одержанных, тяжкие поражения шведской армии (вроде Лесной) превращались [781] в ее успехи, ничтожные, чуть ли не ежедневные стычки с русскими разведчиками и патрулями оказывались "паническим бегством русской кавалерии" и т. д.

Все это нужно иметь в виду, потому что без этого постоянного самогипноза Карла и его окружения нельзя понять психологию шведского верховного командования, посадившего свою .армию в такой безвыходный мешок, как образовавшийся уже в апреле 1709 г., в котором эта армия окончательно и задохлась 27 июня того же года. Даже когда присмиревший генерал Левенгаупт или когда первый начавший различать еще в далеком тумане приближающуюся катастрофу умный генерал-квартирмейстер Гилленкрок заговорили об уходе, то, во-первых, и они поняли это слишком поздно, и сама возможность ухода стала более или менее проблематичной, а во-вторых, и они тоже до конца не объяли своей мыслью всего, что случилось.

Не забудем, что они все писали о катастрофе уже после того, как она совершилась, и все они, кроме убитого в день Полтавы Адлерфельда, оказались в русском плену: и Левенгаупт, и Реншильд, и граф Пипер, и несколько позже Гилленкрок, и пастор Нордберг. Все они задним числом слишком уточняли свои "пророчества".

С отличающей его самонадеянностью и верой в собственную непогрешимость Карл XII упорно стремился доказать, что, собственно, главное дело было не в проигрыше Полтавского боя, но в том, что Левенгаупт сдался с остатком армии у Переволочной. Графиня Левенгаупт, которая знала, что ее несчастный муж, томящийся в плену (откуда он уже никогда не вернулся), загублен, как и вся шведская армия, убийственными политическими и стратегическими ошибками короля, написала в 1712 г. сестре короля, принцессе Ульрике Элеоноре, письмо, в котором оправдывала своего мужа. Ульрика Элеонора всецело стала на ее сторону, понимая, что Переволочная была прямым и неизбежным последствием полного разгрома шведов в Полтаве. Но вот как ответил сестре Карл. Это письмо — любопытный исторический и психологический документ. "Что касается прошения графини Лейонхуфвуд (Карл XII, как тогда при дворе было принято, переводит в точности с немецкого на шведский фамилию Левенгаупт — львиная голова. — Е. Т.), которое вы мне благоволили переслать, то оно состоит в том, что она (графиня. — Е. Т.) очень хочет попытаться извинить поведение ее мужа на Днепре. Я бы очень желал, чтобы дело обстояло так, чтобы я мог согласиться, что вина не лежит на ее муже. Однако дело слишком ясно и неоспоримо, что он действовал позорным образом вопреки повелению и солдатской обязанности и причинил невознаградимый ущерб, который ни в каком случае не мог бы быть больше, даже если бы он отважился [782] на самое крайнее. Раньше он всегда вел себя достославно я хорошо, но на этот раз, однако, у него был отнят разум, так что ему едва ли можно .будет в будущем что-нибудь поручить. Потому что подобная капитуляция, на которую он пошел, слишком опасное действие уже вследствие (дурного. — Е. Т.) примера. Если не считать ее достойной наказания, то и наилучшая армия будет всегда в опасности по незначительным случаям попасть в руки неприятеля и таким образом сразу потерять свою славу, которую она долго себе заслуживала в боях. Я не думаю, что он это сделал из предвзятого злого умысла или по личной трусости. Однако на войне это не извинение, но он, вероятно, совсем потерял голову и слишком пал духом, чтобы напасть (на врага. — Е. Т.), как должен делать генерал, когда дело обстоит плохо, потому что тогда это — безответственно дать заметить свою нерешительность, как он это сделал. Если бы он меня не уверял совсем в другом, то я бы его там не оставил. Но он сам предложил взять на себя верховное командование. Я вначале сам не хотел уходить, но долго обдумывал. Но так как меня уверили, что последуют моему приказу, что мы, несомненно, встретимся у Очакова и что он (Лепенгаупт. — Е. Т.) приложит величайшее старание, чтобы сохранить людей и сжечь обоз (однако ничего этого не было выполнено), то я переправился через Днепр и пошел к Очакову. Так как я из-за моей ноги не мог никак сесть на коня, то я счел необходимым сначала прибыть в Очаков, чтобы оттуда иметь возможность отправить нужные письма о полтавской битве к шведской армии в Польше, чтобы она получила правильную связь и подождала, пока я к ним пройду с войсками, которые я оставил Лейонхуфвуду. И в Швецию были посланы из Очакова письма, чтобы пополнить полки рекрутами. Во всяком случае и я тоже сделал промах: я забыл передать далее по армии всем другим генералам и полковникам, там находившимся, тот приказ, который знали только Лейонхуфвуд и Крейц. Тогда бы никогда не случилось того, что произошло, потому что все другие начальники были в недоумении и не знали никакого приказа, потому что им его не сообщили, и не знали они, ни куда со своими полками им должно двинуться, ни куда я уехал. Я поэтому думал о том, чтобы с ними всеми говорить. Но так как у меня было много мелких дел и распоряжений, и я поэтому должен был со многими объясниться и притом возиться с фельдшерскими перевязками, то я забыл поговорить со всеми о моем приказе так, как это должен был бы сделать, и это была большая ошибка с моей стороны. Но отчасти меня можно извинить, так как я был ранен и должен был привести в порядок в это время свою ногу, я мог кое-что забыть, особенно так как разные люди из тех, которые были здоровы, мало о чем думали и только [783] исходили в жалобах, что на этот раз было совсем не нужно и очень вредно. Никак нельзя взвалить вину на офицеров и рядовых, будто они не хотели сражаться и сделать все, что от них требовали".

Тут много и ошибочных утверждений и прямой лжи. Карл не мог не понимать того, что понимала вся Европа, т. е. что Полтава не была "незначительным случаем", а была страшным, уничтожающим, непоправимым разгромом. Он грубо ошибался или сознательно обманывал сестру, когда писал, будто солдаты и офицеры были готовы сражаться у Переволочной. Они решительно были уже не способны к бою в этот момент. Он, военный человек большого таланта и громадного опыта, не мог всерьез быть уверенным, что он, мол, уедет пораньше, а дня через два-три "встретится в Очакове" с покидаемой им армией, измученной страшным поражением и двухдневным бегством до Переволочной, оборванной, изголодавшейся, без снарядов, что эта армия каким-то чудом разобьет преследующего ее по пятам Меншикова и (без перевозочных средств!), переправившись. каким-то новым чудом через Днепр, явится как ни в чем не бывало к королю в Очаков. Да еще пройдет с ним из Очакова или Бендер воевать в Польше! Словом, неискреннее и недобросовестное желание представить дело в совершенно превратно" свете и свалить вину за свое поражение под Полтавой на Левенгаупта сказывается в каждой строке этого письма. Чудовищные ошибки вторжения в чужую страну ценой потери армии, непостижимое легкомыслие затеянного генерального сражения с четырьмя пушками против большой артиллерии противника, с армией почти вдвое меньшей, чем у противника,— все это "незначительный инцидент", и вообще сражение проиграл не он, Карл, при Полтаве, а Левенгаупт под Переволочной. И он, король, виноват только в том, что за множеством дел забыл сообщить свой приказ всем начальникам, а сообщил только двум.

Следует заметить, что событие у Переволочной благополучно продолжало фальсифицироваться в Швеции двести лет подряд именно так, как начал это дело сам Карл XII. Один из его преемников на шведском престоле, король Оскар II, выпустил в 1881 г. вышедшую одновременно на шведском и на английском языках книгу о Карле XII, где мы читаем: "Капитуляция на Переволочной, которая отдала в русские руки знаменитейшую из всех знаменитых шведских армий,— была скорее следствием болезни короля и всеобщего уныния, чем следствием поражения".

Эта ложь путем умолчаний продолжалась и дальше. А началась она непосредственно после Полтавы. Громовой удар, поразивший Швецию, не мог, конечно, никак быть скрытым от [784] народа, тем более что уже со всех сторон посыпались известия из враждебной шведам Дании, из дружественной им Франции, из сочувствующей им Англии, из Пруссии, из Польши.

Собрался правительствующий совет: Аксель Делагарди, Карл Гилленшерна, Кнут Поссе, Вреде, Фалькенберг и Арвед Горн. Они были в таком же смятении, как и вся столица. Стокгольм был в трауре, доносили послы, аккредитованные при шведском дворе. Ведь погибло все офицерство, весь генералитет, и не было дворянской семьи, которая не потеряла бы своего сочлена при этом разгроме. О деревне, горевавшей о десятках тысяч погибших солдат, нечего и говорить. Но именно в деревню, в провинцию совет особенно не желал сообщать такие ужасающие новости.

1 сентября 1709 г. собралось заседание совета, и граф Вреде дал направляющий тон собранию: король Карл жив, народ ему беспрекословно верен, должно ждать распоряжений и повелений из тех далеких мест, куда изволил проследовать его величество.

Выработанное и подписанное 1 сентября правительственное циркулярное сообщение является образчиком официальной лжи. Конечно, господь допустил несчастный исход битвы шведов с русскими, и "в Украине" шведское войско потерпело поражение. Хотя много офицеров и солдат погибло или взято в плен, но, к счастью, король спасен и в безопасности, вообще рекомендуется благодарить бога и быть по-прежнему верноподданными и т. д.

Затем, 2 сентября 1709 г., на другой день после первого циркуляра-воззвания, появилась вторая листовка под названием: "Короткая реляция о несчастной битве с армией московского царя у города Полтавы в Украине 8 июля (нов. ст.) 1709 г." Причины поражения объясняются так. Оказывается, что у русских было в бою целых 200 тыс. человек (!), и все они были обучены военному делу по-немецки, шведская армия оказалась сдавленной между осажденным городом и ретраншементами, созданными инженером Аллартом для армии, предводительствуемой князем Меншиковым, Шереметевым и Ренне. Ретраншементы были снабжены 106 крупными орудиями. При этом шведская армия, окруженная со всех сторон, была лишена нужного продовольствия. Добывать необходимые припасы через фуражиров было нельзя, так как все дороги были перехвачены. Поэтому король вынужден был построить свою армию в 20 тыс. человек в боевой порядок и начать бой. Таким образом, шведскому читателю сообщаются две цифры: против 20 тыс. шведов — 200 тыс. русских... Вся "реляция" написана в стиле такой "правдивости". Впрочем, по-видимому, правительствующий совет сообразил, что он хватил через край, и в новой реляции [785] уже сбавил цифру русских победителей. Оказывается, что их было уже не 200 тыс., а "100 тыс."

Официальной лжи, которая просто не знала удержу, верили и не верили, но народ начинал довольно сильно роптать, горевал, голодал, однако повиновался. Может быть, именно отчаянное положение, в которое попала страна после Полтавы, побуждало воздерживаться от каких-либо демонстраций недовольства^{9}. Тот же Вреде, член совета, полагал, что после полтавского разгрома мир с Россией знаменует не только потерю всех прибалтийских владений, но нечто худшее: где было ручательство, что русские теперь не завоюют Финляндию и не вторгнутся в Швецию? И сделать это они могут удобнее всего именно после того, как шведы положат оружие. Подготовившись, переведя сухопутные силы из Украины в Финляндию, усилив постройку шхерного и транспортного флота иди дождавшись зимы, сухопутьем по льду Ботнического залива, русская армия окажется в Стокгольме. Тогда как не подписывая мира. Швеция может рассчитывать на помощь Англии, Франции, может быть, даже той же Дании, с которой помириться для шведов несравненно выгоднее, чем с Россией. Мир казался им еще опаснее для Швеции, чем война.

---------------

^{9} Но посетивший Карла XII позже (в марте 1714 г.) в турецком городке Демотике генерал Ливен говорил уже о грозящей королю революции, если он не вернется, наконец, в Швецию.

Перехваченное чье-то письмо, посланное из Швеции, сообщает 22 октября 1709 г. о двух фактах: во-первых, шведы готовятся к продолжению войны, потому что в Швеции "заарестованы" все корабли, "дабы никому иному яко и его королевское величество шведский хлеб в Лифлянды возити", и уже большая часть перевезена для прокормления шведских гарнизонов; а с другой стороны, в том же письме сообщается, что в самой Швеции голод, и такой, что "всякой крестьянин хощет охотно солдат быть", просто "в намерении своего прокормления"^{10}. Вреде и его товарищи знали (и говорили), что чиновники давно уже получают лишь половину своих и без того скудных окладов, что страна разорена и обескровлена, но они не были согласны с той частью шведского правящего дворянского круга, представители которой роптали на короля, не желающего уступать своему грозному неприятелю и подписывать мир. Во всяком случае упорство короля на этот раз не казалось таким безумным, как при других чрезвычайных оказиях. Верило ли правительство и вся поддерживавшая его часть дворянства в то, что немедленное заключение мира может грозить Швеции русским нашествием, или не верило, но во всяком случае этим пугалом можно было держать обнищавшее крестьянство и рабочих горного Фалуна в повиновении. А больше пока ничего не требовалось. Так судили далеко не все, но именно те, в руках которых была реальная власть. Карл и в Бендерах оставался самодержавным повелителем нищей, голодающей, павшей духом, но [786] пока еще покорно несущей свое тяжелое ярмо Швеции. Самодержавная власть была прикончена немедленно после смерти короля в 1718 г., уже при его преемнице Ульрике Элеоноре.

---------------

^{10} ЦГАДА, ф. Кабинет Петра I, отд. 2, 1709 г., кн II, д. 10, л. 418 и об.

Карл XII никогда не стремился какими-нибудь пышными фразами хоть немного прикрыть полное свое равнодушие к участи своих верноподданных, которым так дорого приходилось окупать своей кровью и достоянием похождения их владетеля в далеких краях, Карл, вступивший на престол подростком и унаследовавший трон после нескольких крупных деспотов, утвердивших неограниченную власть в Швеции, никогда и не подозревал, что подданные могут иметь свою волю, свои интересы и что вообще должно хоть как-нибудь с ними считаться. К этому прибавлялось крепко сидевшее в Карле XII полное убеждение в божественном происхождении монархической власти. Это ему с юных лет крепко вдолбило в голову придворное духовенство. Он был еще всецело человеком традиций XVII столетия и только потому не повторял слов своего современника Людовика XIV: "государство — это я", что ему и в голову не могло прийти, что кто-нибудь в состоянии в этом усомниться. Да и, кроме того, Карл был молчалив и не умел отпускать эффектные фразы. В нем ничего не было и от позднейшей приторной и фальшивой сентиментальности времени "просвещенного абсолютизма". Король Карл XII всю жизнь прожил в спокойной уверенности что "все для короля и посредством короля", функция которого — приказывать, требуя от подданных все, что ему угодно, а их дело исправно выполнять приказы.

Вот, проиграв под Полтавой войну, уничтожив свою армию, погубив навеки великодержавное положение Швеции и разорив дотла свой народ, сидит он в Бендерах, сидит уже полтора года и начинает сердиться, но отнюдь не на себя самого, а на государственный совет в Стокгольме, который почтительно, но настойчиво доносит ему о растущей нищете, о разорении страны, и о ее истощении бесконечными наборами и поборами. Королю кажется, что это, наконец, становится досадным и совсем излишним: "Что касается состояния нужды в нашем отечестве, то ведь это уже столько раз повторялось, что было бы достаточно, если бы об этом сообщали как можно короче, — так ли обстоит дело, как прежде, или же еще хуже. Таким способом нам бы в достаточной степени напоминали о деле, которое и кроме того достаточно известно, однако не может-быть поправлено как-нибудь иначе, чем если мы себе промыслим почетный и выгодный мир. Но такого мира нельзя добиться печальными докладами". Карл знал, что стокгольмский совет убежден, что после Полтавы нелепо думать, будто можно заставить Петра отказаться от завоеванной Прибалтики. [787] Король знает, что усталая страна жаждет мира, и он сердится: "... нужно сломить высокомерие неприятеля... Мы убеждены, что вы тоже были бы такого мнения, если бы вы услышали, как тут обстоят дела, и что вы никогда не пришли бы снова к мысли, что должно купить позорный мир ценой потери нескольких провинций. Мы никогда не дадим нашего согласия на это,, как бы ни складывались обстоятельства... Никто, желающий называться честным патриотом, не должен стараться о таком мире, скорее он должен советовать уж лучше отважиться на самое крайнее, чем позволить, чтобы государство или его провинции хоть в малейшей степени были уменьшены, особенно в отношении к России"^{11}.

---------------

^{11} Карл — стокгольмскому совету, Бендеры, 3 февраля 1711 года.— Karl XII's egenhandiga bref, s. 369—373.

Напротив, Карл надеется "с помощью всевышнего" вернуть все, что попало в руки русских, и, мало того, "принудить их к такому миру", чтобы они еще уплатили ему, Карлу, справедливое вознаграждение "за причиненный ущерб и испытанное шведами правонарушение". Это письмо должно было показать Стокгольму и Швеции, что война не только не окончится вскоре, но и никогда при жизни и царствовании Карла не окончится и что Швеции суждены еще долгие годы страданий и нищеты и новых территориальных потерь.

Так и случилось в действительности. Русская победа в Северной войне и окончательное признание Швеции побежденной страной были после Полтавы неотвратимы.